Как я слышал от Тюкстля, множество исследовательских групп разрабатывают новые системы контроля, независимые от этикосферы. Он сам участвовал в проектировании так называемого информатического зеркала; зависнув над шустросферой, оно позволило бы измерить степень ее вмешательства и тем самым установить, где кончается личная свобода и начинается тайное порабощение. Информатики доказали, однако, что новый уровень контроля не стал бы последним: просто над шустринным контролером появился бы контролер рангом повыше. Пришлось бы в свою очередь проверять и его лояльность… короче, началось бы сооружение бесконечной пирамиды контроля. Я спросил Тюкстля, не кажутся ли ему эти опасения преувеличенными. В конце концов, столько столетий живется им под облагораживающим давлением хорошо, во всяком случае лучше – или хотя бы не хуже, чем в прежние времена, преступные и кровавые; так разве не заслуживает такое положение вещей хотя бы некоторого доверия? Но ведь не в том дело, ответил он, что мы считаем его плохим; дело в том, что мы не знаем, останется ли оно под нашим контролем! Мы еще примирились бы со своего рода двоевластием, будь мы уверены, что в основном – допустим, на две трети – контроль в наших руках, а остальное – в ведении наших шустринных уполномоченных… но мы знать не знаем, какова их настоящая роль в принятии решений, определяющих нашу судьбу. Возможно, каждое космическое общество строит свою этикосферу, и каждое развивается тысячу лет, а потом – в результате самоусложнения или других, неизвестных нам причин – вырождается, но не сразу, а постепенно, до тех пор, пока этикосфера не обратится в этикорак… Мы идем в будущее, еще более неизвестное, чем естественное, и именно это нас беспокоит, а не дискомфорт облагораживающих запретов… Учти, мой земной друг, что этификацию нельзя отвергнуть частично, точно так же, как индустриализацию! Как твое человечество зачахло бы без промышленности, так и мы оказались бы беспомощны, разбив злопоглощающий стеклянный колпак, и наш обращенный в будущее страх ожидания катастрофы обернулся бы немедленной катастрофой…

Слушая его, я начинал понимать их тоску по курдляндскому опрощению – теперь она казалась мне вовсе не такой глупой. Вдобавок, хотя вообще-то я сплю как сурок (это, впрочем, профессиональный навык астронавта), теперь я просыпался несколько раз за ночь, не то чтобы измученный кошмарами, но крайне удивленный содержанием снов: такие мне прежде не снились. Мне снилось, будто я тесто, которое месят и разделывают на столешнице огромные руки, то на клецки, то на пончики, и просыпался я, бросаемый в кипяток. Способна ли моя голова выдумать такое, размышлял я, или это вгрезили в меня миллионы шустров, хозяйничающих в моем мозгу? Я переворачивался на другой бок, поминутно вздыхая при мысли о той минуте, когда я наконец взойду на борт корабля, и даже швейцарская тюрьма начинала казаться мне спокойной пристанью.

Per Viscera Ad Astra [73]

Памятливый Тюкстль предложил мне в начале лета отправиться вдвоем в Телтлинеу на поиски монастыря монахов-искупленцев.

Я перечел эту фразу с неудовольствием. Счастлив хронист, для которого читатель – свой человек, понимающий его с полуслова. Он скажет «лето», и тот уже видит пшеничное поле под облачно-голубым небом, слышит жарко гудящие пасеки; он скажет «монастырь», и тут же возникает образ могучего здания, старых стен, слышен скрип открывающихся ворот, а я, какое слово ни напишу, тотчас ввожу читателя в заблуждение. Чего доброго, кто-нибудь решит, будто у люзанцев одна этикосфера на уме и они судачат о ней с утра до ночи или, гоняясь друг за дружкой как страусы, без перерыву занимаются оплодотворением на стадионе. Но это особенно интересовало меня одного, чужака, не оставляя места на описание других, не менее важных вещей. Что ж, придется понавешивать множество объяснений на эту простую фразу, которая должна стать началом конца.

Тюкстль назывался уже Тетелтек, когда поехал со мной в Телтлинеу, потому что люзанские имена меняются в зависимости от того, кто чем занимается. Телтлинеу, как видно из самого названия, в котором отсутствуют звуки «р» и «кс», это «дикосвятая пустынь духовных проб и ошибок государственной администрации». С виду она похожа на заповедник: наполовину высохшие болота, тундра и сухостой; это часть ничейной земли, опоясывающей полукружьем Люзанию вдоль границы с Курдляндией как санитарный кордон, поскольку концентрация шустров не может скачком упасть до нуля. Дикость означает неошустренность, а святость – возможность наткнуться на монахов; «монастырь» – это только так говорится, а существует он лишь в виде устава, ибо искупленцы – кочующий орден и каждый день перебираются на новое место. Теперь о «пробах и ошибках». Двести лет назад оппозиция заставила правительство принять закон, согласно которому каждый чиновник раз в год обязан отправиться в Телтлинеу и странствовать там определенное количество дней, соответствующее его служебному рангу. Старший референт, например, должен паломничать две недели, потому что его ранг – четырнадцатый. Тюкстль, претендующий на должность советника по науке в МИДе, уже разделался со своим пилигримством (именно так он и выразился) – зимой, чтобы избежать комаров, слетающихся с курдляндских болот в основной, летний сезон паломничества; тогда он носил имя Тюкстюлликс, что примерно можно перевести как «Тюкстль вне добра у своего зла»: мол, в неошустренной глуши, избавляясь от этических подпруг, каждый обнаруживает свою худшую сторону. Выявление подобных изъянов особенно важно в администрации, ведь шустрам не положено вмешиваться в работу государственных служащих, и зловредный чиновник может допекать граждан по-всякому. Правда, никто еще не слышал о чиновнике, которому паломничество стоило бы должности, хотя по возвращении каждый должен был сдать в аффектологическую инспекцию свою ксандрию. Ксандрия напоминает четки, а носят ее на голом теле, чтобы она фиксировала малейшие колебания воли и эмоций. Обычным туристам пограничники вешают на шею ксиндры, или хроны, долженствующие охранять их от встреченного на пути пилигрима, если бы тот вдруг «обнаружил свое зло». Не позволяется разбирать ни ксандрию, ни хрон; знать, как они действуют, тоже нельзя. Мало того, что это запрещено – эти устройства сами следят за соблюдением запрета, и избавиться от них невозможно. По наущению Тюкстля я забросил свой хрон в кусты, и он тут же погнался за мной, тихо позвякивая кораллами. Собственно, я выражался не вполне точно, когда говорил о ксиндрах. Хрон до употребления – это индр; настроенный на конкретное лицо, он получает приставку по его имени, а так как Тихий по-люзански – Кс, то лишь свой аппарат я могу назвать ксиндром; в переводе на люзанский это значит примерно «тихостремительный спасатель».

Не лишним, однако, будет добавить, что паломничество чиновников, а также ксандии и ксиндры – по сути, просто формальность. Вскоре я убедился в этом. Мы ехали везделазом с прицепом, нагруженным запасами и снаряжением, через мертвый лес. Он вырос по берегам рек, стекавших некогда с ледников; теперь, когда рек уже нет, лес высыхает и гибнет. В полдень Тюкстль, время от времени посматривавший на шустрометр, заявил, что мы уже в «дикой глуши». Мы не стали разбивать лагерь, а просто уселись на мху, и Тюкстль открыл банку консервированного бррбиция: мне хотелось попробовать национальную похлебку члаков. Она довольно густая, по вкусу напоминает солянку, которая уже начинает портиться. Тут над деревьями показался энцианин, чуть ли не в шесть метров ростом; но так он выглядел лишь издали, потому что шел на ходулях, или, скорее, на ходунах (можно еще сказать: «высокоходы», а впрочем, кому как угодно; меня упрекают в выдумывании несуществующих слов, словно я сочиняю их для удовольствия, а не по необходимости). Чужак съехал на землю, вдвинув ходули вовнутрь, как телескопические антенны, и спросил, можно ли к нам присесть. Он представился Куакуаксом (а может, Квакваксом), но я буду называть его референтом. Он служил в жилотделе небольшого пограничного округа, а теперь паломничал. Мы приняли его в свою компанию. Я узнал, что это ему, собственно, запрещается. Испытанию положено подвергаться в одиночку, но за этим никто не следит, а когда я спросил референта, не опасается ли он ксандии, тот ответил, что никто в нее даже не заглядывает.